С недавних пор я устроился в услужение к одной московской барыньке. Барынька имеет собственный выезд. Роскошную, всепогодную рессорную коляску, а при коляске я — в должности форейтора.
Да я бы и простой тыквой согласился служить, лишь бы при барыньке быть и иметь счастье видеть ее.
Но заметка сейчас не об этом.Первая же прогулка по дворам Кунцево, где моя барынька живет со своими родителями, обернулась неожиданным открытием.
Пока я нарезал круги по дорожкам меж молодых кустов и дерев, все было прекрасно — лил мартовский дождь, изо всех углов дул ветер, но кофейни, булочные, цирюльни, винные лавки и центры детских развитий уже открылись, и прекрасные москвичи и москвички шли по своим важным делам, а те кому не спешилось, выгуливали разнокалиберных собакевичей или сидели вдумчиво над круассанами с «мопассанами», а по мокрым тротуарам свистели шинами «бронесамокатчики» с желтыми корзинами.
Офигевший от счастья — свобода, безделье, кофе за каждым углом и блаженно спящая барынька — я бороздил и бороздил это московское подворье, понимая, что нет на земле более тихого, устроенного, мирного пространства для самой счастливой и уютной человеческой жизни.
Затем я въехал в лесок, по моим колхозным представлениям чахленькая лесополоска, но в столичном лесхозе гордо именуемый историко-природным парком. И катил коляску по ухоженной гравийной с бордюром дорожке вдоль безвестного овражика. Пока не доехал до его конца.
Где выяснилось, что это не овражек, а Кунцевский противотанковый ров. Часть обороны Москвы, самый большой и хорошо сохранившийся участок — 400 метров в длину, три в глубину, три в ширину — из 350 километров общих сооружений для обороны — рвов, траншей, переходов, окопов и проч, вырытых москвичами осенью 1941 года.
Вот тут я замер как вкопанный. Или как выкопанный. Овражек ожил. В одно мгновение встали перед глазами сотни и тысячи женщин, старики, подростки, косынки, кепки, пиджаки, лес лопат, горы свежей земли, бесконечные траншеи и ходы, и все вместе уходят по колено, по пояс, по грудь, всё ниже и ниже, под землю. И дует ветер, идет дождь. Смерть не фигурально, а буквально дышит им в лица с западной стороны.
Овражек вдруг заполнился живыми людьми, они смотрели на меня как тогда, в снимавшую их камеру, улыбавшихся, усталых, хмурых, напряженных. И я почувствовал, как мирная и прекрасная жизнь за моей спиной с дорожками, фонариками, кафушками и самокатчиками внезапно рассыпалась и словно исчезла.
Нет, конечно, она никуда не делась. Но она остановилась, посторонилась, замерла и смотрела в изумлении на внезапно ворвавшуюся сестру свою. Или саму себя? Черно-белую, парусиновую, осеннюю-сорокпервую.
Зачем мне было видеть этих людей? Трудно ответить. Но я всегда чувствовал связь с ними как необходимость. То есть нечто, что невозможно обойти, оставить без внимания, выбросить вон. Словно только вместе с ними, и с этим зарастающим оврагом вся моя настоящая жизнь имела смысл.
2.
Дорога от Луганска до Старобельска тянется ровная, шелковая. На ней, кто не знает, стоит город с редким именем — Счастье. Но заметка не о нем. Чуть дальше, под Новоайдаром есть поворот на шоссейку, по которой, если ехать не сворачивая, то, через полчаса-сорок минут приедешь прямехонько на линию фронта.
Сразу за поворотом, перед мостом через реку Айдар не так давно появилась необычная точка питания. Маленькое кафе с претензией. «Авторский стритфуд» написано на его вывеске. И все яркое, свежее, в глаза бьющее. Не зайти невозможно.
Внутри зал разделен на две части, слева прилавок с открытой кухней, справа три столика для посетителей. Вдоль стены, расчерченной на черно-белые шашечки, графический рисунок уличной застройки, что-то романтическое, типическое, легкое. Севастополь, Париж или Челябинск. Выбирай любое и не ошибешься. Запах кофе. Яркий теплый свет.
И только пол застелен картоном, в безнадежной попытке справиться с уличной грязью, которую несут сюда сотни солдатских ног в сапогах и ботинках. У моста тормозят почти все едущие с ЛБС. И я со своей гум. телегой не могу проехать мимо, особенно, перед тем, как двигаться на запад, где живого мало, и оно живет прячась. Шаурмичная работает как маяк. Пришел с моря живой — радуйся, пей капучино. Уходишь в море — помни, что маяк есть и он во тьме светит.
Чтобы хозяев не обижать, возьму что-нибудь из меню. Но чай пью свой. С чаепитием у меня особые отношения. Во все командировки я вожу в рюкзаке чабань. Это китайская доска для чайной церемонии. По другому, «чайный театр». Театр и сеть.
Выставишь на сцене крохотный чайничек, по бокам чашечки-пиалки, а в углу гайвань — стакан для переливания чая и начинаешь играть спектакль про льющуюся воду, пар от кипятка, капли на досках, чайные лужи и озера, запах проливов, пряный дух настоящего хун ча.
И вкус. Он, конечно, разный, но всегда про одно. Это вкус жизни. Внутри живого маяка, на берегу мертвого моря, которое однажды может не отдать тебя, не вернуть на берег.
Столько раз я пил чай именно так, церемонно. И знаю точно, почему я это делаю. Потому, что страшно. Страшно ехать дальше и делать то, что делаешь. Чабань, чайный театр в маяке с шаурмой — попытка заполниться простой, понятной и такой любимой, уютной московской жизнью как можно туже и крепче.
Набрать с собой на несколько дней вперед фонарей, ночей, аптек, булошных, кофеешных, изюмошных, гравийных дорожек, светильников, детских площадок с антиударными покрытиями, и лавочек, лавочек в парках побольше, чтобы на них лежать и в небо смотреть, в котором только облака, воробьи и мокрые вороны…
Почему чашек обязательно две? Потому, что пока готовишь чай, Бог пошлет тебе гостя. Сколько раз так было, заваришь и первый проливчик сольешь, открывается дверь, входит в кафе солдат и смотрит на тебя в изумлении, как ты чайником орудуешь. А у тебя уже все готово, заходи, не стесняйся, только тебя и ждал.
***
За Айдаром жизнь течет точно такая же. Но она другая жизнь. Как в зеркало она смотрит моими глазами в кунцевский овраг, который оказывается противотанковым рвом, и Великая Отечественная война, другая жизнь посреди мирной Москвы, смотрит на реку Айдар и узнаёт себя.
Свежие комментарии