В середине ноября в сети появилось видео, снятое дронами-разведчиками, благодаря чему стала известна история Закарьи Алиева. 28-летний разведчик-сапёр штурмовой группы российской армии три недели в одиночку оборонял от ВСУ опорный пункт, занятый российскими штурмовиками, не имея ни еды, ни возможности покинуть позицию.
До этого бои за этот пункт шли два года.
Мама Закарьи, Халисат Алиева, рассказала в интервью ИА Регнум о детстве бойца, о том, что он всегда был храбрым и бесстрашным, любил дразнить быков — как в корриде перепрыгивал через высокие заборы.
Так же в глаза страху Алиев смотрел, когда оказался в блиндаже, который ему пришлось оборонять в одиночку. Приехал он туда не один — заезжали с товарищами на мотоциклах, через минное поле, под постоянным огнём украинских дронов.
В опорном пункте он оказался уже сам: часть сослуживцев погибла, кто-то повернул назад. Оказавшись перед тоннелем, который принял за блиндаж, взял в плен пятерых бойцов ВСУ — их почти сразу же убили свои.
Главный редактор ИА Регнум Марина Ахмедова встретилась с Закарьей Алиевым в Главном военном клиническом госпитале имени Бурденко в Москве.
— За всё это время, которое вы описали — как доехали до опорника, как потом взяли пятерых в плен, был какой-то момент, когда вы посмотрели в глаза страху?
— От голода.
— Голод был страшнее, чем все эти люди, разлетевшиеся на куски?
— Когда люди умирают — это основной страх, но были и другие страхи. Как будто ничего о жизни, о войне не знаешь, а потом в момент вокруг всё происходит, и голова не успевает перегружаться.
Всё очень быстро, ты не особо понимаешь, что происходит вокруг.— Мозг работает как компьютер, на пределе своих возможностей, на адреналине?
— Ты должен заранее планировать, что будешь делать, действовать, стараться выжить.
— А этих пятерых, взятых вами в плен всушников, сколько дронов атаковали?
— Не знаю, в тот момент было 10-15 дронов.
— Они их отправили, чтобы убить своих?
— Нет, они меня хотели поймать.
— Но они же видели, что своих убивают?
— Им без разницы, они и своих не жалеют. Когда я там один оставался и других пленников взял, подошёл к другому опорнику, блиндажу, говорю: выходите. Они начали выходить, бросили оружие, и их расстреляли, чтобы они не приблизились ко мне — без автоматов ведь шли в мою сторону.
Я хотел их как-то связать — мало ли, сейчас будут стрелять, выходя. Рассчитывал, что по своим стрелять не будут. Но не тут-то было.
— Сколько они за эти три недели своих положили — из-за вас?
— Не знаю, сколько. Я ни в одного человека там целенаправленно не стрелял, пока не говорил «Сдавайтесь».
— Нет, я о них говорю, о ВСУ. Это же 10 жизней — 10 своих убили, чтобы взять в плен одного российского солдата. Это же люди, у них тоже мамы, которые их растили маленькими, это же не оловянные солдатики… А ваших сослуживцев, которые ушли, дроны обстреляли?
— Четверо вернулись. Через несколько дней захотели уходить, но я им сразу сказал, что останусь, буду там воевать. Интересно, что попросил только, если дойдут, сказать командиру, что я там. Все отказались — я их прекрасно понимаю, потому что всё это место как на ладони было, постоянно обстреливалось.
— То есть командир, если бы узнал, что вы живы, их бы за вами и отправил?
— Может, ещё кого-нибудь бы послал, но идти туда точно никому не хотелось.
— Конечно, как вы описываете это место, мне кажется, в аду лучше, чем там.
— Вот, они мне честно сказали: либо ты идёшь с нами, либо мы не скажем.
— И они сумели дойти?
— Один только дошёл, он сейчас в госпитале. Они перепутали время — думали, сейчас уже будет рассвет, а когда побежали — дроны полетели.
— А вы всё это время сидели в опорнике?
— Ну, ты же там не сидишь на одном месте. Копал, рыл лисьи норы, импровизировал, проходил через тоннели в другие места: пока в одном месте бомбят или люди приближаются, я могу пересидеть в другом.
— Вы испытывали страх, когда люди подходили?
— Да, но потом было интересно.
— Они же шли, чтобы вас убить.
— Ничего страшного, главное, чтобы скучно не было.
— То есть одиночество вам было тяжело переносить?
— Изначально было скучно. Но когда ребята ушли, мне даже спокойнее стало, легче, паники не было.
— Вам передавалась их паника?
— Да, конечно. Они не умели успокаиваться, контролировать себя.
— А вы где этому научились? Жизнь в дагестанском селе научила себя контролировать? Кто вас научил?
— Жизнь научила. Начинать всегда нужно с малого.
— Вы мне сейчас о какой-то аскезе рассказываете. То есть вы, как монах, учитесь приглушать свои эмоции в малом, а потом оказываетесь на войне, где эмоции уже большие, тобой может овладеть паника, а вы держитесь на внутреннем аскетизме.
— Ну, я могу и взорваться. Но лучше контролировать себя.
— А почему сдерживаетесь? Не хотите людей беспокоить своими эмоциями?
— Я такой человек. Не люблю, когда человек рядом со мной чувствует дискомфорт.
— Когда вы остались один, вы молились? Вспоминали маму?
— Конечно, вспоминал. У меня вся жизнь с детства перед глазами пролетала.
— А что именно вспоминали?
— Я думал: главное, чтобы маме не донесли, что я здесь. Не хотел, чтобы она переживала.
— А что ещё вспоминали? Мне ваша мама многое о вашем детстве рассказала: как вы домики строили, через заборы перепрыгивали, копили деньги и купили спички… Это вы всё вспоминали?
— Много вспоминал. И мамину еду.
— Чуду? (дагестанские лепешки — ред.)
— Любую мамину еду.
— У вас там вообще никакой еды не было?
— Когда я находился там уже неделю, никакой.
— А на чём, на каком ресурсе вы жили?
— У меня была баночка с перекисью водорода, я её пил. Ещё были семь ампул с обезболивающим — тоже выпил, они рассасываются и не чувствуешь боли, но горькие очень. Старался притуплять свой организм, чтобы не чувствовать голода и жажды.
— А что дальше?
— Хочешь жить — нападай. Направился к украинским военным, которые были в 35 метрах от меня. Я подумал, что это лучше, чем на месте от голода умереть. Двинулся ползком, подошёл на 10 метров — нашёл мешки, в них лежал лук. Я его стал сразу есть, как яблоко. Было вкусно, хотя потом и горело всё.
Я решил в карманы ещё лука напихать, пока это делал — «птичка» прилетела, наблюдатель, сообщила им. Я слышу, там — грохот, кто-то выходит, обратно выбежал. Тут уже прилетели «камикадзе», а я вернулся обратно, нашёл себе гнёздышко.
Потом этот лук, конечно, экономил, но ел его и утром, и на обед, и вечером.
— А вы можете описать ваше чувство голода? Всё болело, или человека просто сводит это с ума?
— Это физическое ощущение, не только сам голод, но и чувствуешь, как рука становится тяжёлой, истощаешься весь, тяжело что-то делать. И всё время бомбят, я каждый раз находил новую точку, где мне остаться, и они каждую мою точку сравнивали с землёй.
Я подумал в какой-то момент, что, когда не будут бомбить, нужно как-то выйти и на них напасть. Ближе к утру решил выйти, каждый свой шаг обдумал. Я сделал вид, будто они добились своей цели, убили меня, не подавал виду, что я там. В итоге добился своих целей я.
Я вышел, подошёл к блиндажу — они там сидят. Я сразу же крикнул: «Сдавайтесь!» Они от испуга не понимают, что происходит, начинают сдаваться, выходят потихоньку.
— А что вы собирались с ними делать? Вы же голодный, они вас одним пальцем прибьют…
— Ну, у меня в руках автомат, я вооружён до зубов. Вышли четверо, говорят: «Не стреляй», и тут бомбить опять начали — метров с 20-25 из-за деревьев открыли огонь.
А сдавшиеся ко мне идут. Я не стреляю, только на мушке их держу. Как начался огонь, все легли. Как только поднял голову, увидел, что все лежат. Я даже не стрелял. Я просто лёг. Для меня было главное их блиндаж захватить — крепкий блиндаж, так как там, где я был, разбомбили уже всё. В самом блиндаже было пусто, только трупы лежали.
— А еда была?
— Нет, не было. Меня учили — не бери то, что не твоё. Я там только колбасу нашёл, но не ел её.
— Вы же не ели уже две недели.
— Да, но часто бывает так: вещи, сумки, которые они оставляют, открываешь — они взрываются.
— То есть вы эту колбасу не трогали, потому что там мог быть подвох. И сколько вы пробыли в этом блиндаже?
— Я ушёл.
— А те, кто стреляли в вас, так и не подошли?
— Нет, я же отстреливался.
— И вот, вы один, истощённый, и никто из своих к вам не идёт — что делать дальше?
— Надежда всегда была.
— А что заставляло вас держаться, в чём был для вас смысл жизни?
— Просто — не сдаваться.
— Почему? Это само по себе ценно?
— Это во мне заложено. Я вспоминаю даже какие-то моменты из школы, когда я приходил с синяком, а мама говорила: «Это что такое? Иди разбирайся». Ну, и шёл разбираться.
— И как всё закончилось?
— Меня к тому моменту уже мёртвым объявили. Я решил написать, что я живой, хватит меня, в конце концов, хоронить. Нашёл пустой мешок, закрепил его между деревяшками, синим скотчем замотал и написал фломастером — с дрона должно было быть видно.
В этот момент на меня два «камикадзе» полетели, я бросился убегать, хотел добраться до блиндажа, но зацепился штаниной. Первый возле меня взорвался, второй тоже — осколок. И тут дрон летит: заметил, что что-то происходит — вроде бы людей нет, а бой идёт. Подлетел посмотреть, я вышел, помахал рукой, он висит, наблюдает.
Странно, думаю, что не нападает. Потом отдалился, вместе с ним подлетел ещё один, и он уже скинул еду — сосиски. Тут я уже понял, что свои. Я у них жестами попросил воды — воду скинули, а потом только сообщили командиру.
В следующем дроне уже была записка от командира, что добраться до меня никак не могут — бомбят, выходи сам. «Аланья» меня следующие четыре-пять дней поддерживали, все «птички» ко мне отправили, боевой дрон уничтожили, который по мне стрелял — охотились за ним.
Потом я пошёл за дроном.
— А вы молились, когда шли? Или это был просто туман — дойти и всё?
— Адреналин мощнейший, главное — дойти. Просто шёл через мины, контролировал.
— По вам что-то прилетало?
— Когда я тропу прошёл и вышел на открытую местность, на меня упала такая большая противотанковая мина — «блинчик», взорвалась. Я встал, дальше пошёл.
«Птичка» показывает мне на другую лесополосу, начинает нервничать — я дорогу сокращаю, неправильно иду. Пока шёл, приблизился чужой наблюдатель, сообщил туда — за мной два «камикадзе» прилетели. Стоят передо мной, я спрятался за деревом, он облетает меня, и я начинаю крутиться между деревьями.
Везде мины — я стараюсь не наступить, он летит на меня, я отскакиваю в сторону. Пока прыгаю, второй видит, что я упал — летит на меня. Я встаю резко, изо всех сил, которые у меня были, прыгаю в другую сторону — он там взрывается. Мне главное было, чтобы от осколков мины не сдетонировали.
Я иду дальше, наша «птичка» надо мной удивлённая висит. Иду, остаётся метров 500: с одной стороны — кладбище, с другой — место, по которому, вроде бы, можно пробежать. Уже хотел сделать выбор во вторую сторону, смотрю, а там — мина на мине лежит, муха не пролетит. Нет, думаю, так не пойдёт, пошёл к могилам.
На кладбище тоже тела лежат — то есть не те люди, кто похоронен, а мёртвые, кто тоже сквозь это место выйти хотели. Пока шёл, опять обстрел начался. И всякое там было, приходилось по следам трупов идти. Я понимаю: если человек лежит, значит он подорвался, там уже идти можно.
Ну, а потом уже — наша траншея, кричат: «Иди сюда»!» Я к ним зашёл, вокруг взрывы, меня спрашивают, где ранение? А у меня нет никакого ранения, ни царапины. Я разделся, у меня кожа чёрная, красная, синяя — в синяках весь, но цел.
— А если бы сейчас у вас спросили, кто вы — что бы ответили?
— Воин, обычный боец.
— Скажите честно, по-человечески: как вы думаете, кто или что вас спасло?
— Терпение и умение правильно рассуждать.
— А почему вы не сказали Всевышний или молитва мамы?
— Это само собой.
Свежие комментарии