Галина Сапожникова — обозреватель «Комсомольской правды», одной из старейших в стране газет. По собственному признанию, стать журналисткой она захотела еще в 10 лет. Но при этом уверяет, что по натуре — интроверт и позвонить незнакомому человеку и взять комментарий для нее, даже спустя 30 лет журналистской работы, — сложная задача.
За долгие годы в «КП» Галина успела поработать над многими знаковыми для страны событиями. Брала интервью у музыкантов группы ABBA, писательницы Астрид Линдгрен, пилота-любителя Матиаса Руста, приземлившегося в 1987 году у стен Кремля. Пыталась вместе со следователями разгадать мотивы омерзительных маньяков и серийных убийц, в чем преуспела настолько, что ее приглашали поделиться опытом со следователями прокуратуры.
В странах Балтии, где Сапожникова работала после развала СССР, некоторые чиновники считают ее российской разведчицей. В Литве в 2017 году была запрещена ее книга «Кто кого предал. Как убивали Советский Союз и что стало с теми, кто пытался его спасти», против издателя возбуждено уголовное дело, а ей самой запретили въезд в страну на пять лет.
В последние годы Галина Сапожникова несколько отошла от активной журналистской деятельности. Она читает лекции молодым журналистам, пишет книги. Признается, что в какой-то момент поняла, что забыла о простых человеческих радостях, и решила взять себе время на наслаждение миром и рассказ о том, как хорошо ей было в журналистике.
В интервью главному редактору ИА Регнум Галина Сапожникова поделилась своими соображениями о том, что ждет отечественную журналистику, рассказала, что недопустимо в работе репортера, порассуждала, как повлияют на профессию развивающиеся семимильными шагами нейросети.
Кроме того, Галина рассказала о своей самой яркой ошибке, совершенной при подготовке материала о таллинском серийном убийце женщин, вспомнила о расследовании дела скопинского маньяка, расследовании крушения парома «Эстония», поделилась планами о написании своей следующей книги. Напомнила начинающим журналисткам, что эту профессию сложно совмещать с личной жизнью, а кроме того, дала вредный совет — что делать, если начальник звонит тебе в 23:40.— У меня сейчас в руках книга «В каких кустах искать рояль». Я прочту слова, которые написаны на обложке: «В юности я думала, что журналист — это человек, который одним вопросом может загнать министра в угол, а одним текстом перевернуть мир. Теперь я точно знаю, что журналистика — это не работа, а хроническое заболевание. Оно не лечится, не проходит с возрастом и заставляет совать нос туда, куда не просят, иногда с риском для жизни, а иногда для репутации. В этой книге рассказ о репортажах и интервью, которые давались боем, о провалах, после которых хотелось спрятаться, и о находках, ради которых стоило дальше жить. Как добывать информацию, когда все лгут? Как говорить с теми, кто молчит? Как остаться журналистом, если хочется все бросить, уехать на необитаемый остров и уйти в фермеры? Эта книга не учебник, скорее, набор боевых шрамов, которые помогут не набить свои».
Для кого эта книжка? Ведь журналистика — большая, серьезная, по золотым стандартам — сейчас практически никому не нужна, она в упадке…
— Во-первых, журналистика на паузе. Это не первый кризис и не последний. Это не российский кризис. У нас еще очень неплохо идут дела на фоне того, что происходит в Европе, в Америке, в Прибалтике и так далее.
Мы последние уже лет 20 живем в кризисе. Сначала мы все боролись с блогерами: где их зона ответственности, где наша зона ответственности…
— Они победили?
— Нет, нет. Если хочешь победить революцию — возглавь. Именно с началом спецоперации у нас журналисты стали такими высококлассными блогерами. Я в том числе и вас, Марина, имею в виду…
— Спасибо.
— …Что они подняли эту профессию на очень высокий уровень, на очень высокий стандарт. И теперь уже даже смешно сравнивать. Совершенно очевидно, что человек, который видит ситуацию на месте, отчаянный репортер, который пытается успеть первым перегнать какой-то кадр, он несравним с журналистом-блогером, журналистом, который имеет журналистское образование или журналистский опыт, потому что подход совершенно разный.
Продолжим. Боролись с блогерами, потом с фейк-ньюс боролись. Сейчас у нас на пятки наступают нейросети. То есть это просто сошлось несколько кризисов. Но это не первый кризис и не последний.
Вот смотрите. Начало XX века: Серебряный век, литература, Гиляровский, искусство, всё классно. Начинается Первая мировая война: цензура, пропаганда — всё, журналистика падает глубоко вниз. Война заканчивается, 20-е годы: Катаев, журналисты новых времен — всё, подъем. Начинается 1934 год — репрессии после убийства Кирова. И вот так вот прочертить — эта синусоида будет весь XX век…
Нейросети на Майдане
— Но в этой синусоиде никогда за историю человечества не было тех самых нейросетей. Не убьют ли они все-таки окончательно журналистику?
— Получив все, наверное, или почти все существующие награды в области журналистики, я пошла и получила диплом промт-инженера. Мне было очень важно понять, что это за нейросети такие и что нам с ними делать.
Нейросети для журналистики необычайно нужны, за исключением одного действия: нельзя им поручать писать тексты. Всё остальное, всю рутину они сделают мгновенно. Я плакать начинаю, вспоминая, как мы на заре моей юности брали интервью. Берешь интервью, а диктофон зажевал пленку. Ты приходишь домой, и у тебя там ничего нет.
Или расшифровываешь часами. Это же масса времени. И когда я сейчас нажимаю на кнопочку, и через 30 секунд мне выходит почти правильный текст, ну это, конечно, колоссальный успех!
— Я потратила часть жизни на расшифровку текстов. Я помню эту боль в спине, в руках. Но когда это делала я сама, у меня в голове в этот момент собиралась композиция. Более того, когда прослушиваешь при расшифровке, там вдруг находится какая-нибудь великолепная деталь, которую ты можешь вставить в текст, и текст просто начинает играть другими красками…
— Это верно и неверно. Это верно для периода, нулевых и десятых годов. Во-первых, всё равно человек всегда будет выше нейросетей, нажимает на кнопку именно человек. То есть ничто не мешает, сделав расшифровку… Всё равно, когда ты перечитываешь, у тебя какой-то внутренний чертик сидит и подсказывает тебе: вот здесь зацепись, переслушай. Но это всё равно колоссальная экономия времени.
Более того, сейчас у меня последняя мысль, которую я обдумываю. Я вспоминаю Майдан. Категорически нельзя было признаваться, что ты журналист, тем более российский журналист. Я до сих пор помню, как у меня мерзли пальцы, потому что нужно было что-то записывать в блокнот или куда-то, что-то фиксировать, когда ты не мог это делать открыто.
В общем, это был ад какой-то — и физический, и моральный. И теперь я себе представляю, как бы я сейчас там работала. Я бы тихонечко ходила по Майдану и тихонечко нашёптывала в свой телефончик целые репортажные куски, которые через одну секунду становились бы текстом и лёгким нажатием кнопочки улетали в облако. И потом бы я пришла в гостиничный номер, и за 22 минуты я бы отредактировала, у меня был бы готовый репортаж со всеми самыми живыми эмоциями.
— А вы не боялись? Майдан, когда там произошел расстрел сотни, был очень опасным местом.
— Я все-таки закончу. Вот если бы тогда был этот способ, то мы бы гораздо проще справлялись…
— А я про этот способ. Взяли бы телефон, посмотрели, что вы там надиктовали.
— Можно уничтожать. Улетело в облако, уничтожил — всё. Ну, слушайте, мы же все подготовленные ездили.
Вот как наши журналисты из «Комсомолки» въезжали на Украину — боже мой! Одна девочка делала вид, что она дизайнер, печатала какой-то альбом, рассказывала на границе, что она едет в Одессу делать там какой-то офис. Другой парень купил складное инвалидное кресло и в поезде ехал в Бердянск, говорил, что едет лечиться в санаторий на какие-то особые воды и грязи.
А у меня случилось. На границе Венгрии и Украины меня еще в мае 2014 года повели на первый допрос. И вот — я горжусь — я изображала бизнесвумен из Финляндии, которая торговала лесом-кругляком. И ведь как-то я на все вопросы-то ответила правильно.
— А что толкало? Вы говорите в книге, что журналистика, особенно репортажная, расследовательская — это заболевание. Вот это заболевание толкало на Майдан?
— Журналистика — это азарт. Во-первых, конечно, простые люди туда не идут. Идут люди любопытные, люди с обострённым чувством справедливости. Это, конечно, люди семижильные. Вот этот азарт, любопытство, сопряжение с риском, ну это — часть профессии, это действительно такой адреналин, которого больше негде взять.
Понять психологию маньяка
— Вы много занимались темой маньяков. Но это уже не совсем адреналин, это что-то…
— Этот период жизни у меня был, я его потом закрыла. Лет пять я занималась криминальной журналистикой. Мне было интересно заглянуть на дно, меня интересовала психология, тот момент, когда человек ломается, когда происходит…
— А зачем?
Чтобы остановить зло.
— То есть вы верили… Впрочем, тут вы и пишете, что до сих пор верите, что слово…
— Я помогала во многих расследованиях. У меня даже бывали такие случаи, когда я совпадаю с тем, кто ведет расследование. И меня приглашают на мастер-класс — рассказать о нестандартных подходах к расследованию. На каком-то этапе мы делаем одинаковую работу со следствием, просто потом расходимся, потому что их интересуют факты, а нас — эмоции, которые привели к этим фактам. Но первые шаги мы делаем вместе. Мы опрашиваем ближний круг, мы составляем психологический портрет, мы пытаемся разгадать, почему вот из этого человека получился серийный убийца или маньяк (это разные категории, кстати, серийники и маньяки, ими разные люди занимаются).
Многие методы, которыми я делилась со следствием, потом использовали и меня благодарили. Даже однажды пригласили уйти в аналитический отдел одной структуры, но я не пошла.
Другое дело, что меня приводит в отчаяние, что вот мы пишем десятилетиями для молодых девочек, что нельзя садиться в незнакомые машины, брать бутылку из рук водителя, что может закончиться тем-то и тем-то. А они всё равно летят, как бабочки на огонь, гибнут…
А по части маньяков мне было интересно разгадывать их коды. Не всегда это было занимательно, всё-таки это отвратительные совершенно люди, и жертв обстоятельств среди них нет, они омерзительны.
— Я читала, что вы были в доме у маньяка Мохова. И вы это так описали, что я даже почувствовала запах, который там стоял…
— Это тот, который поймал двух девчонок, вот точно по этой схеме, которую я описываю, и на три с половиной года запер их в специально отстроенный многоэтажный бункер. Он их держал как домашних животных, насиловал.
Девчонки потрясающего мужества, они выжили. Одна от безысходности учила английский и рожала ему детей, которых он подбрасывал на порог роддома. Другая писала стихи и рисовала.
Когда его уже схватили, я туда приехала. Конечно, в подвал можно было не лезть, но вот этот запах слез, страданий, вот этого бесконечного рёва… Мне было важно его понять, этот запах мокрого смрада. Не знаю зачем.
Второе место, куда мне было не менее важно попасть, это, конечно, дом. Мамаша такая властная, что подтверждает правила, что именно из сыновей властных мамаш-одиночек получаются моральные извращенцы, уроды, маньяки, серийники и так далее.
— Она знала?
— Она, скажем так, догадывалась…
Я и в сложной ситуации была. Я когда сейчас рассказываю журналистам об ошибках, то самое главное у меня — это классический случай. Хотите, расскажу, что я сделала?
Это был мой первый маньяк в жизни. Дело было в Таллине. Маньяк омерзительный совершенно. Семь убийств, по-моему, у него было. Вдруг он написал из тюрьмы письмо: убейте меня, пришлите ко мне журналистов, я понял, что я совершил… А до этого он на суде ничего не признавал.
Что его вернуло к тому, что он решил стать человеком снова? К нему в клетку пришел маленький крысенок. Он был очень тронут, он обрадовался. Ну все-таки человек четыре года молчал… Он ему построил домик, решил его прикармливать, другом сделать. Но тут крысенок его укусил, и тот его задушил: память пальцев такая. И вот эта смерть его настолько потрясла, что он, значит, требовал журналиста.
— И это была не игра?
— Нет. Игра была потом. Его привели в комнату замначальника тюрьмы. Мы сидели примерно как мы с вами сейчас. Там был воспитатель, и был какой-то один охранник…
И вот тут началась его игра, на которую я повелась по неопытности. Он вёл себя сначала как такой Шахерезад. Он говорил:
— Хотите, я вам расскажу, какие мне снятся сны?
— Хочу, конечно.
— Приходите завтра.
Хорошо, я иду завтра. Потом он говорит:
— А вот хотите, я расскажу о своих отношениях с матерью? А вот приходите тогда после завтрака.
— У него тоже была властная мать?
— Да, конечно.
— А вот хотите узнать мое последнее желание? Я хочу пирожных…
И я, как абсолютный зомби, иду в магазин покупать пирожные. Тут, к счастью, на пути попалась моя сестра. Она говорит: слушай, ты совсем ку-ку? Ты зачем несёшь маньяку пирожные? Он — омерзительное существо…
К счастью, эта история закончилась. Я к нему уже, наверное, тогда сходила раз семь или шесть…
— Пирожные были?
— Нет, все-таки я их не принесла, сестра отобрала коробку.
Ко мне уже все привыкли в этой тюрьме. И он себя ведет безопасно. Его в первый день обыскали (они же такие искусные, люди в тюрьмах, они могут спрятать лезвие в воротничок и плюнуть им в тебя). Он себя ведет мирно, всё хорошо. И вот возникает ситуация. Мы сидим, разговариваем. Воспитатель куда-то уходит. Охранник уходит тоже. Замначальника такой: да-да, конечно, я справлюсь, да. И тут кто-то стучит в дверь и замначальника уходит к двери.
И вот это мгновение, секунд 40, когда он считал мой страх, когда я четко понимаю: сейчас вот твоя жизнь тут и закончится… Для него сделать меня заложником — элементарно. Задушить меня можно и в наручниках.
Они же питаются чужим страхом. И я понимаю, что он понимает, что я сейчас чувствую. И вот, к счастью, чуйка сработала у замначальника тюрьмы. Он не по-эстонски быстро сделал прямо тигриный прыжок к нашему столу, вызвал охрану, его тут же увели, и больше я его никогда не видела, слава богу.
Я нарушила столько одновременно правил. Я и с точки зрения психиатра себя повела неправильно, повелась на его игру. И с точки зрения безопасности. Это же надо было вообще не заметить его манипуляции, его игры. И вот когда я сейчас рассказываю журналистам о том, как нельзя себя вести, я всегда подробно рассказываю этот пример, и мне не стыдно, потому что лучше предупредить молодое поколение о том, чего делать не надо, чем потом читать некрологи.
— А ему, естественно, было всё равно, потому что он уже пожизненно осужденный: одной больше, одной меньше…
— Ну я бы попала на обложку «Комсомольской правды» (смеется).
Вопросы этики
— Несколько лет назад Ксения Собчак брала интервью у того самого Мохова, и общественность возмущалась. Вот так вот прийти, делать из него героя…
— Возмущалась не только общественность, возмущались журналисты. Я в том числе написала гневную отповедь о том, что так было делать нельзя. Вышел Мохов из тюрьмы. Да, он отсидел 17 лет, он как бы… обнулен, да. Но в любом случае из него нельзя было делать героя.
— А почему такое уважение к маньяку?
— Человек о себе заявил. Каким способом — неважно. Вероятно, логика хайпа такой журналистики на этом строится.
— Наверное, на этом строится и логика маньяка: если общество меня воспринимает как заявившего о себе, а не как последнюю мерзость…
— Конечно. То есть она его подпитала. То, что, возможно, за 17 лет можно было изменить в тюрьме, она ему вернула вот одним этим приглашением. И, насколько я знаю, за то интервью он получил 50 тысяч, и речь уже шла о том, чтобы его пригласить на ток-шоу за миллион и чтобы он встретился в студии с теми девчонками. Уже были даже анонсы на Первом канале. И вот это, конечно, просто абсурд. Это, конечно, категорически делать было нельзя.
— А ведь если бы его пригласили и этих девушек уговорили бы прийти, трафик был бы бешеный, люди бы смотрели.
— Слава богу, обществу и Первому каналу хватило силы это дело остановить, несмотря на проданную рекламу и потраченные деньги на анонс.
— Так, может, изъян в нас самих, что мы это смотрим?
— У меня есть мастер-класс, который я иногда веду. Называется «Граница дозволенного». Я просто рассказываю о том, что можно и что нельзя в журналистике. Что нельзя фотографировать мертвое тело, что стыдно выставлять.
Вот, допустим, какой-то проворовался чиновник. Еще непонятно, он или не он и насколько точно он проворовался. К нему в 6 утра вбегают, его такого красивого, в майке и в трусах, полусонного, снимают и потом опускают на всех каналах. Вот это делать нельзя.
— А вот вы говорите: Собчак заплатила маньяку. Дозволено ли платить своему герою за интервью? И платили ли вы когда-нибудь своему герою за интервью?
— Мне следователи сразу же сказали, что Мохов — он такой хитрован, он не будет с тобой говорить просто так. Он захочет колбасы и сигарет. Я пошла в киоск и купила колбасы и сигарет. И об этом честно написала. Но человек в тот момент был еще не осужден, он был задержан. И вот я дала такую взятку стоимостью 300 рублей или даже меньше, о чем честно предупредила в репортаже.
Это вот был один раз. И второй раз: не я, а редакция и покойный Сунгоркин заплатили Матиассу Русту, это тот немецкий юноша, который прилетел на Красную площадь на «Сессне». Вот он сразу же сказал, что он таким образом зарабатывает и без гонорара говорить не будет. Озвучил сумму, редакция выписала конвертик. Он его честно отработал. Даже честнее, чем надо. Когда я его попросила принести детские фотографии, он принес альбом, в котором он был, по-моему, с двухмесячного возраста в голом виде. Это так по-немецки: уплачено, значит, всё сделаю для вас.
— А интересно ли с таким человеком разговаривать?
С ним было, конечно, интересно. Потому что, даже проведя с ним столько времени — два дня часа по три, — у меня всё равно нет до конца ответа на вопрос: это такой дурень, баловень судьбы, невероятный удачник, либо это всё-таки игра спецслужб, проверка — прощупать в конце перестройки возможности нашего ПВО?
Казалось бы, очевидно, что вторая версия. Особенно на фоне нынешних наших современных событий, она логичнее. Но он при этом столько бесхитростно рассказывал про свою собаку, про свой опыт полетов, вернее, его отсутствие, как он хотел встретить Горбачева, пожать ему руку и попросить не бомбить Европу, не устраивать ядерную войну. То есть в нем было столько правды… Потом то, как он вообще не воспользовался этой ситуацией за всю свою жизнь — ну это что, уровень для человека с таким именем — давать за гонорар интервью журналистам? — говорит о том, что, скорее, всё-таки он был игрушкой в чужих руках.
Для меня это до сих пор неразгаданная загадка.
— А маньяки, они хоть чуть-чуть разгаданная загадка для вас?
— Ну да.
— А что вы поняли?
— Там у каждого свой подход, своя причина.
— То есть систематизировать это нельзя, да?
— Нет.
Вот у меня был один сюжет в Ижевске. Мальчик, 19 лет. Он за неделю убил четыре человека. Просто так ходил по улицам, тыкал ножиком. 19 лет, у него ещё усов нет, рыжий пушок пробивается. Мне было интересно его разгадать. В чём слом-то?
Родился мальчик. Мама — воровка. Его воспитывали бабушка и тётя. А мама там приходила из тюрьмы, воровала, уходила снова. И вот он дожил до 18 лет. Маму уже окончательно выпустили, но мама его не любила, маме всё равно было. А он таким образом хотел обратить внимание матери, что он тоже мужчина, человек, он тоже личность, он что-то может…
Он тот нож, которым убивал, подкинул на кухню матери. И в тот момент, когда пришли с обыском, нашли этот нож, вот это был момент его… высшего достижения в жизни. Мать впервые посмотрела на него с искренним изумлением. Не с гордостью, нет, конечно, но мать удивилась, кого она родила и что такое выросло. А для него это был момент признания, ради которого стоило всё это сделать.
И чтобы это распутать, мне пришлось довольно долго пообщаться с ним, с его родственниками, с атмосферой нулевых годов в промышленных районах Ижевска.
Мне кажется, именно в тот раз меня приглашали поделиться моими доводами с профессионалами, коллегами из прокуратуры.
— Мать согласна была разговаривать, давать интервью?
— Она напилась, уже не была способна говорить, я говорила с бабушкой. Бабушка рассказывала. Она-то его воспитывала на других примерах. То, что произошло, для нее был шок.
— А в детстве вы кем мечтали быть?
— Журналистом.
— Почему? В семье есть журналисты?
— У меня мама учитель английского, папа инженер, а у мамы был младший брат, Глеб Бабушкин, кинооператор. Он работал в программе «Время», работал в Нижегородской студии документальных фильмов. И когда он к нам приезжал, для меня открывался другой мир. Он рассказывал, где он только не бывал, в каких только странах, что он только не фотографировал, какие бывают люди, ситуации, обстоятельства.
То есть я обнаружила, что есть профессии, в которых можно узнавать всё первой. Во-вторых, путешествовать я страстно хотела. Меня довольно поздно родили родители, им уже не хотелось никуда ездить, а я страстно мечтала ездить. И я сразу же загорелась этой профессией в 10 лет. И, честно говоря, ни разу ей не изменяла.
Хотя психологически мне туда не надо было. Я, вы только не смейтесь, — интроверт. Я не люблю общаться с людьми. Для меня до сих пор позвонить незнакомому человеку — это большая проблема. Мне нужно настроиться, выпить чашечку кофе, подумать, что можно придумать, чтобы всё-таки не позвонить, попросить позвонить кого-нибудь другого… Особенность, с которой я не справилась за жизнь.
— Говорят, что журналисты — это социопаты, которые идут в профессию для того, чтобы лечить свою социопатию.
— Может быть.
Паром «Эстония»
— Хотела еще спросить о пароме «Эстония». Это же тоже такой огромный пласт жизни.
— 1994 год, я до сих пор помню это утро. Вечером был шторм, очень сильный такой, когда 25–27 метров (в секунду) ветер. И утро такое чудесное: золотая, яркая отчаянная осень, тишина, солнце. И вот я включаю радио и слышу, что затонул паром «Эстония».
Это было первое расследование, в которое я просто вот окунулась как… как щенок, который еще не умел плавать.
Ну, понятно, как провести репортаж, я знала. Едем в порт, записываем эмоции первого дня (через 24 часа новые интервью брать бесполезно, человек начинает сочинять, придумывать, рассказывать то, что он услышал от других, это тогда еще интернета не было, а сейчас, мне кажется, два часа только есть, чтобы записать истинные показания), родственники, работы спасателей, какие-то детали. И потом, когда я вернулась в корпункт, я услышала на автоответчике, что погибла моя подруга — латышка Инга, с которой мы жили в одной комнате в общежитии Ленинградского университета.
И вот это, личная нота, она перевернула всё, мне кажется. Я была потом на других катастрофах, но искренность в том расследовании мне придала именно Инга, потому что я могла плакать со всеми вместе. То есть я не была журналист, которого должны были ненавидеть люди в тот момент…
— А ненавидеть за что журналиста?
— А у меня никто не погиб. Я на другом берегу этой беды, и я к ним прихожу вся такая вот сытая, счастливая и вытягиваю с них эмоции, чтобы получить гонорар…
Когда я приехала во второй раз в порт, у меня на лице было написано, что у меня там погиб близкий человек. Я вместе со всеми бегала к этим листам, я искала её фамилию в списках спасённых. Я не верила, мне было мало лет, я не верила, что вот это так — так быстро! — смерть происходит. И я не отличалась от других. И меня спрашивали, а у вас там кто? То есть я была такой же, как все.
— Расследование по «Эстонии» закончилось какими-то выводами?
— Там было столько ответвлений в этой истории. Меня отправили в Турку. Я там опоздала на какую-то пресс-конференцию, меня пожалел полицейский, сказал, ну, посмотри, какие-то бумажки остались, возьми. На этих бумажках были имена спасенных людей, около которых стоял гриф «ОК», которые потом пропали. Как предполагается, они были украдены, завезены на какую-то базу как важные свидетели, потому что тайна эта ведь не раскрыта до сих пор.
Там есть предположение, что это подлодка, что перевозили ядерное оружие, возможно, из порта Палдиски. Иначе почему его хотели закрыть бетонным саркофагом? У Балтики огромная история морских катастроф. Но ни одно судно не закрывали саркофагом.
О том, куда люди пропали, — вот эта ветка не закрыта.
Было очень много ответвлений в этой истории, много встреч совершенно неожиданных, расследований, выводов, но материал засекречен на 70 лет, то есть при нашей жизни мы не узнаем, что произошло на самом деле.
— А есть какая-то своя центральная идея, свой центральный вывод?
— Я думаю, что перевозили, скорее всего, все-таки какой-то запретный груз из Эстонии. И пришла информация о том, что на том берегу ждут шведские полицейские. И просто кто-то хотел открыть визор, это такой «клюв» у корабля, и сбросить вот эту машину с этим секретным грузом. Видимо, эта технология была апробирована, при спокойном море это бы всё сошло, но при том шторме, который был в тот день, корабль начал глотать воду и пошел ко дну.
Еще вторая есть версия, что все-таки подлодка. Я точно знаю, что наше судно «Мстислав Келдыш» было где-то совсем недалеко. И сколько тогда предлагала Россия помощь в расследовании, помощь в поднятии трупов… Там корабль лежит на смешной глубине. У нас «Курск» лежал на глубине 900 метров, и подняли тела. А «Эстония» лежит на подводной горе от минус 56 метров до 99. Это что за глубина вообще, что тела было не поднять за все это время? И их не подняли. И «Келдыш» ни разу не подпустили близко, потому что, вероятно, мы бы что-то смогли увидеть, то, чего не должно было никуда попадать. А что мы могли бы увидеть? Ну, допустим, пробоину, нанесенную внешним…
— Кем?
— Ну явно не российской подлодкой, если «Келдыш» не пустили. Значит, шведской или американской. То есть версии две. Что есть правда — я не знаю.
Что будет с журналистикой
— Галина, я вас слушаю, и мне самой плакать хочется. Почему? Потому что я застала этот золотой век в журналистике, когда люди работали именно так. Сейчас события режутся на кусочки. Читатель каждый день говорит: давай, давай, давай что-то новое. И нет времени для того, чтобы написать или снять такую большую, полную историю, которая, в общем-то, только и воспитывает. Я не верю в то, что маленькие истории воспитывают читателя. Вам не кажется, что мы просто какие-то вымершие животные?
— Нет. Я думаю, что вот этот корм, вот этот «силос» для читателей, которым, процентов на 80, может быть, вообще всё равно, текст написала Марина или Галина, или искусственный интеллект — такой вот «силос», «жвачку», заменят нейросети очень легко. При качественно сформулированном промте, при хорошо запущенных эмоциях. И это освободит нам время на творчество.
Я предрекаю, что в журналистике останутся процентов 15 от нынешних журналистов, ну 20. Пять из них поцелованы богом. Есть процент людей, которых можно обучить ремеслу. Процентов пять оставим на хороших людей, просто хороших. Потому что мы — очень вредные, плохие люди. Я имею в виду вот эти журналисты, сделавшие себе имя, мы — вредные. Мы требуем 10 раз внести правки, 100-процентные вычитки, для нас опровержение или судебный процесс — позор. Нас не очень любят, мы неудобны, не умеем работать командой. Но именно таким людям я предрекаю долгую жизнь в профессии.
Вот это мельтешение, вот эта «жвачка», которую производят нейросети, она тоже нужна. Она закрывает какие-то там боли читательские. Но качественные лонгриды со смыслом, с выводами — они останутся, они никуда не денутся. Они и сейчас остаются. В какой-то момент человек хочет докопаться до истины, он тыкает нужную кнопочку и получает тот смысл, который мы произвели, ради которого мы старались.
— Какой процент людей за жизнь, допустим, в нашей стране захочет докопаться до истины?
— Я высоко оцениваю население нашей страны. Я думаю, что, если скажу, что 51%, это будет правда. Это хороший процент.
— Ну то есть журналистика — это миссия?
— Да.
— А что с личной жизнью?
— Все хорошо у меня с личной жизнью (показывает обручальное кольцо на пальце).
— Я имела в виду, что журналисту, который настолько погружен в профессию… Обычно люди остаются одинокими, к сожалению. И об этом тоже надо говорить молодым журналистам.
— Вот сейчас я проводила мастер-класс в Ростове, подошла девочка, встала передо мной и говорит: запомните меня, меня зовут так-то и так-то. Я говорю, ну, хороший первый ход, а дальше что? «Я хочу быть военным журналистом, я мечтаю о войне». Я говорю: «Слушай, давай ты не будешь мечтать о войне, это неправильная мечта для симпатичной девочки». Она задумалась, расстроилась, ну как же, я уже, там, года два мечтаю или три. Я говорю: «О чем ты еще мечтаешь?» «О фигурном катании». Говорю: «Вот, отлично! Пиши про фигурное катание».
Если ты воспринимаешь журналистику как миссию, конечно, есть проблемы. Понимание приходит не сразу, что ценнее, что главнее. Ну и, в принципе, я так полагаю, что такие уверенные в себе всезнайки, вечно занятые, они, в принципе, и мужскому роду тоже не очень интересны. И надо понимать, что если ты выбираешь профессию, то совмещать не получится.
— Вы в своей книге сообщаете читателю, что будут ещё книги. А какие?
— Я не хочу смешить Бога, но раскрою один маленький секрет. Вот смотрите, как вы думаете, вот это животное что означает и кто это?
— Сейчас попаду впросак. Жала нету… Муха, что ли?
— Это близко. Обычно все говорят: ой, это трудовая пчелка, потому что ты, Галя, всю жизнь так много работала…
Я попросила нейросеть нарисовать мухожука. Мухожук — это безумно уставший от работы человек, которому уже мир не сладок. И я хочу написать книжку о выгорании, о творческих кризисах, о депрессии в творческих профессиях, о способах выхода из неё и поиске счастья. Это всего лишь намёк, что следующая книга будет, например, «Мухожук уходит в море».
— Хоть кто-нибудь расшифровал?
— Нет. Все видят пчелку. Про муху это я первый раз слышу. То, что нет жала, никто не замечал. Так что мои аплодисменты.
— Почему вы ушли из журналистики?
— Я не ушла, я просто остановилась в какой-то момент.
Я просто поняла в какой-то момент, что я тотально несвободна. Там была такая концентрация информации в какой-то момент, что я вообще себе перестала принадлежать. Иду я в ресторан, раздаётся звонок: «Кто, если не ты?! Ни один человек не сможет так душевно написать». Ну хорошо, покупаешься. Идёшь в бассейн — звонок, кто-то убился, кто-то женился, кто-то развёлся, кто-то умер, а кто-то какую-то глупость сказал. И опять манипуляции: ну кто, если не ты?
Не зря в моей книге есть вредные советы. Если тебе звонит начальник в 23:40, что нужно делать? Нужно не брать трубку, потому что его задача поручить тебе написать разворот, он даст тебе задание, скажет «кто, если не ты» и уйдет спать. Ты ему перезвони в 5:40 и уточни, что он имел в виду, и тогда вы будете квиты — 1:1.
Я просто в какой-то момент поняла, что я не помню, как пахнут розы, как шуршат листиками, что я всё время бегу, а это бесполезная, в принципе, затея. Мир бесконечнее меня, и я его не успею ни зафиксировать, ни полюбить, ни осознать, ни вынюхать. И я просто взяла время на наслаждение миром и рассказ о том, как мне хорошо было в журналистике.
— Можете описать человека, который приходит сейчас на ваши лекции? Который хочет сейчас учиться быть именно вот тем журналистом настоящим?
— Во-первых, приходят региональные журналисты с большой печалью, они слушают эти рассказы про миссию как какую-то сказку о несбывшемся.
Вторая категория — уже действующие журналисты. Приходят так критически настроенные: что там я знаю больше, чем они? Но уходят восхищенные, это правда.
Ну и, конечно, журналисты начинающие, правда, я их немножко, наверное, рублю. Они вот сейчас в Ростове задали такой вопрос: это как же, мы только что пришли в журналистику, уже надо уходить? Я говорю, нет, уходить надо тем, кто пытается стать посредственностью и писать с помощью нейросетей. Если вы идёте с миссией, с каким-то желанием мир если не исправить, то подкорректировать, сделать его чище, светлее и правильнее, то вас ждёт очень непростой путь, но он того стоит.
— Мне хотелось понять, вот из этого образа вашей аудитории, людей интересующихся — сумеет ли журналистика из них прорасти?
— Сумеет. Они приходят, слушают, они спорят. Они думают. И, мне кажется, в общем, начало очень неплохое. Все будет нормально!
Еще больше новостей в канале «Регнум» в мессенджере МАХ.
Свежие комментарии